Георгий Иосифович Гуревич
Крылья Гарпии

size=16]Некоторые писатели полагают, что название должно скрывать смысл книги. У захватывающего приключенческого романа может быть скромный заголовок: “Жизнь Марта” или “В городе у залива”. Пусть читатель разочаруется приятно. Скучным же мемуарам разбогатевшего биржевика следует дать громкое название: “Золотая рулетка” или “Шёпот богини счастья”. А иначе кто же будет их покупать?
Эта повесть названа “Крылья Гарпии”. Естественное название, соответствующее содержанию, оно само собой напрашивается. Конечно, можно было бы озаглавить её “Крылья любви”, но это напоминало бы мелодраматический киносборник. Если же в заголовке стояло бы просто “Крылья”, люди подумали бы, что перед ними записки знаменитого лётчика или же сочинение по орнитологии.
После заголовка самое важное – вводная фраза. Она должна быть как удар гонга, как отдёрнутый занавес, как вспышка магния в темноте. Нужно, чтобы читатель вошёл в книгу, как выходят с чердака на крышу, и увидел бы всю историю до самого горизонта. Как это у Толстого: “Все смешалось в доме Облонских”. Что смешалось? Почему? Какие Облонские? И уже нельзя оторваться. Вводная фраза должна быть…
Но кажется, давно пора написать эту фразу.

1

На четвёртые сутки Эрл окончательно выбился из сил. Он, горожанин, для которого природа состояла из подстриженных газонов и дорожек, посыпанных песком, четверо суток провёл лицом к лицу с первобытным лесом. Эрл не понимал его зловещей красоты, боялся дурманящего аромата лиан, хватающих за рукава, трухлявых стволов, предательски рассыпающихся под ногами. При каждом шаге слизистые жабы выскакивали из?под ботинок, под каждым корнем шипели змеи, может быть, и ядовитые, в каждой заросли блестели зеленые глаза, возможно – глаза хищника. Эрл ничего не ел, боялся отравиться незнакомыми ягодами, не спал ночами, прижимаясь к гаснущему костру, днём оборачивался на каждом шагу, чувствуя на своей спине дыхание неведомых врагов.
Ему, уроженцу кирпичных ущелий и асфальтовых почв, тропический лес казался нелепым сном, аляповатой, безвкусной декорацией. Шишковатые стволы, клубки змееподобных лиан и лианоподобных змей, сырой и смрадный сумрак у подножия стволов, сварливые крики обезьян под пёстро?зелёным куполом – все удивляло и пугало его. Он перестал верить, что где?то есть города с освещёнными улицами, вежливые люди, у которых можно спросить дорогу, какие?нибудь люди вообще. Четвёртые сутки шёл он без перерыва и не видел ничего, кроме буйной зелени. Как будто и не было на планете человечества; в первобытный мир заброшен грязный и голодный одиночка с колючей щетиной на щеках, с тряпками, намотанными на ногу взамен развалившегося ботинка.
Всего четыре дня назад он был человеком двадцатого века. Лениво развалившись в удобном кресле служебного самолёта, листая киножурнал с портретами густо накрашенных реснитчатых модных звёзд. Был доволен собой, доволен тонким обедом на прощальном банкете. И когда смолк мотор, тоже был доволен: тише стало. Внезапно пилот с искажённым лицом ворвался в салон, крикнул: “Горим! Я вас сбрасываю”. И ничего не понявший, ошеломлённый Эрл очутился в воздухе с парашютом над головой. Дымные хвосты самолёта ушли за горизонт, а Эрла парашют опустил на прогалину, и куда?то надо было идти.
Он шёл. Сутки, вторые, третьи, четвёртые… Лес не расступался, лес не выпускал его. Эрл держал путь на север, куда текли ручьи, надеялся выйти к реке – хоть какой?то ориентир, какая?то цель. На второй день развалился правый ботинок, Эрл оторвал рукава рубашки и обмотал ногу, но почти тут же наступил на какую?то колючку; а может, это была змея? В траве что?то зашуршало и зашевелилось – то ли змея уползала, то ли ветка выпрямлялась. Эрл читал, что ранку полагается высасывать, но дотянуться губами до пятки не мог. Давил её что было сил, прижёг спичками, расковырял ножом. И вот ранка нагноилась, от яда, от ковыряния, от спичек ли – неизвестно. Ступать было больно, куда идти – неизвестно. Эрл смутно представлял себе, что океан находится где?то западнее, но никак не мог найти запад в вечно сумрачном лесу. Быть может, он никуда не продвигался, кружил и кружил на одном месте.
Так не лучше ли сесть на первый попавшийся ствол и дожидаться смерти, не терзаясь и не бередя воспалённую ногу?
А потом забрезжила надежда… И надежда доконала Эрла.
Сидя на трухлявом бревне, он услышал гул, отдалённый, монотонный, словно гул толпы за стеной или шум машин в цеху. Толпа? Едва ли. Завод? Едва ли. Но может же быть лесопилка в джунглях, или автострада, или гидростанция – жизнь, люди! Собрав последние силы, Эрл поплёлся в ту сторону, откуда слышался гул, а потом просочился и свет. Эрл оказался на опушке, у крутого известкового косогора, упиравшегося в небо. Натруженную ногу резало, на четвереньках Эрл взбирался на кручу, переводя дух на каждом шагу, взобрался, поднялся со стоном и увидел… водопад! И без гидростанции! Гудя, взбивая пену, крутя жидкие колёса и выгибая зеленую спину над скалистым трамплином, поток прыгал куда?то в бездну, подёрнутую дымкой, сквозь которую просвечивали кроны деревьев.
И обрыв был так безнадёжно крут, а даль так беспредельно далека, что Эрл понял: никуда он не уйдёт, никуда не дойдёт, лучше уж сдаться, тут умереть.
Нет, он не бросился с кручи, просто оступился на скользких от водопадной пыли камнях, упал, покатился вниз по осыпи и ударился головой. Бам?м! Чёрная шторка задёрнула сознание, и больше Эрл ничего не видел. Не видел даже, как белокрылая птица, парившая в синеве, осторожными кругами начала приближаться к нему, как бы присматриваясь, готов ли обед, не будет ли сопротивляться пища.

1а

Муха села на край чернильницы, и Март кончиком пера столкнул её в чернила. Как раз под конторой помещалась кухня, и сытые мухи, глянцевито?чёрные, с зелёным брюшком, заполняли комнату младших конторщиков. Мухи водили хоровод вокруг лампы, разгуливали по канцелярским бумагам, самодовольно потирая лапки, с усыпительным жужжанием носились над лысиной бухгалтера. Никакие сетки на окнах, ни нюхательный табак, ни липкая бумага не помогали.
Конторщик поглядел, как барахтается утопающая в чернилах, и написал каллиграфическим почерком на левой странице:
“Пшеница Дюрабль IV категории.
Остаток со стр. 246: кг… 6529, гр… 600”.
Девять лет изо дня в день Март записывал зерно. У зёрна была категория, сорт, влажность, вес, цена, сортность, клещ. Конторщик в жизни не видел клеща, с трудом отличил бы пшеницу Дюрабль от ячменя Золотой дождь. Его дело было не различать, а регистрировать наличность. Девять лет изо дня в день зерно, записанное слева в приходе, медленно пересыпалось на правую страницу, в расход, и выдавалось по накладным за №… Потом приходила новая партия по наряду №… тоже с сортом, влажностью и клещом.
Девять лет текло зерно с левой страницы на правую. Девять раз в конце толстой книги Март подписывал: “Остаток на 31. XII… кг… гр…” Это означало, что год прошёл и до конца жизни осталось надписать на одну книгу меньше.
Муха выбралась всё?таки из чернильницы и поползла по стеклу, волоча за собой лиловый след. Неприятно было смотреть на неё – горбатую, со слипшимися крыльями. Март поддел её пером и стряхнул обратно в чернильницу.
– Ужасно много мух у нас, – заметил счетовод. – И с каждым годом все больше.
Бухгалтер поднял голову:
– Что ж удивительного? Плита прямо под нами, чуть повар начнёт гонять мух, все они летят к нам.
– Житьё этому повару, – вставил контролёр. – Сыт, семью кормит ещё. Жена к нему три раза в день с кастрюлями ходит. Если считать, что в каждую порцию он не докладывает ложку масла, – сколько же это выйдет к концу года? Тысячи и тысячи!
– Да, от честного труда не разбогатеешь, – подхватил счетовод. – Порядочную девушку нельзя в театр пригласить. Водишь, водишь её сторонкой мимо буфета, фотографии на стенках показываешь. Вчера познакомился с одной, – добавил он, проводя кончиком языка по губам. – Блондиночка, но чувства огненные. Порох!
Контролёр продолжал бубнить своё:
– Черт знает, ухитряются же люди! Я знал одного кладовщика, который списал по акту две тысячи метров первосортного сукна и спустил налево за полновесные монеты. И заработал на этом пятьдесят тысяч чистоганом. Вот вам – без образования, без диплома, без светских манер и иностранных языков.
Март вздохнул и обмакнул перо. Девять лет он слушал мечты контролёра о махинациях с сукном, о поджоге застрахованного дома, о подделке выигравшей облигации. На одних только колебаниях влажности, уверял тот, можно заработать золотые горы. Девять лет счетовод – видный мужчина с мокрыми усиками – хвастался своими шкодливыми романами. И бухгалтер, потирая лысину, девять лет рассказывал, сколько выпил вчера и сколько выиграл в преферанс.
Перо брызнуло, и на букве “о” расплылась большая клякса. Из кляксы выползла муха и заковыляла через все графы. Март в сердцах сбросил её на пол и раздавил. Страница была испорчена. Надо было начинать новую и писать терпеливо:
“Пшеница Дюрабль IV категории…”
Он уже не надеялся на мошенничество и встречу с пылкой блондинкой. У него была жена, а способностей к афёрам не было. Он писал: “Остаток со стр…”

2

Теперь, когда Эрл был мёртв, он удивлялся, почему люди боятся смерти. Со смертью кончается страх, голод, тоска и неуверенность, на душе становится покойно. Если бы он мог, всем знакомым сказал бы: “Не бойтесь смерти! Страшен только страх”.
Только непонятно было, почему после смерти так горит правая нога. Огонь распространялся по мышцам, захватывая клеточку за клеточкой. Глядя на себя со стороны, Эрл видел, как пылает огромное человеческое тело, и ветер тянет полосу чёрного дыма, словно от горящего самолёта. Вместе с пожарными Эрл лез на своё тело и тушил его, направляя струю прямо в пламя. Вот взметнулись оранжевые языки, опаляя Эрлу брови и ресницы. Он закашлялся, пошатнулся и, дико крича, полетел в пекло.
Огонь в пекле горел оттого, что в самом низу у костра сидела девушка, старательно ломала сухие ветки и подкладывала их в огонь. Потом она становилась на колени и, смешно вытягивая губы, изо всех сил дула на ветки. Её золотистые щеки наливались краской, становились похожими на зрелые абрикосы. Эрл любовался девушкой. Одна черта не нравилась ему: у неё, как у греческих статуй, не было переносицы. Лоб и нос составляли прямую линию. И это придавало лицу непреклонное, строгое и вместе с тем лукавое выражение.
Когда костёр разгорелся, девушка вытащила нож и стала точить его, поглядывая на Эрла. Эрлу стало страшно, он вспомнил, что находится в стране людоедов. Неужели золотистая девушка точит нож, чтобы зарезать его? Он хотел бежать, но, как это бывает во сне, не сумел даже шевельнуть пальцем. Мучительно морща лоб, с замирающим от ужаса сердцем Эрл старался приподняться и не мог. Набитые хлопком мускулы отказались повиноваться. Тогда он понял, что он не Эрл, а только чучело Эрла, и жалобно заплакал…
Действительность постепенно входила в его мозг, перемешанная с бредовыми видениями, и выздоравливающий разум сам очищал её от галлюцинаций. Задолго до того, как Эрл окончательно пришёл в себя, он уже знал, что лежит один в прохладной пещере, отгороженный от входа сталагмитами, что ксилофон, который он слышит, – это музыка падающих капель, что в пещеру его принесла девушка с греческим профилем, та самая, которую он видел в бреду у костра. Её звали Хррпр, если только можно передать буквами странные рокочущие и щебечущие звуки её языка. Словом “хррпр” назывался и весь её народ, затерянный в тропических лесах, между чужими и враждебными племенами. Освоить произношение Эрлу не удалось, и он окрестил свою спасительницу мало подходящим, но сходным по звучанию именем Гарпия.
Два раза в день, утром и вечером, Гарпия приходила к нему с фруктами и свежей водой. Она разжигала костёр, обтирала Эрлу лицо, кормила его незнакомыми плодами, очень ароматными, но водянистыми и безвкусными, и ещё какими?то лепёшками, пресными и вывалянными в золе. Как потом оказалось, соплеменники Гарпии употребляли золу вместо соли.
Не сумев овладеть гарпийской фонетикой, Эрл стал учить девушку своему родному языку. Внимательно глядя ему в рот, Гарпия повторяла за ним слова, смешно коверкая их и проглатывая гласные: “Эрл… члвек… вда… хлб”. Эрлу очень хотелось расспросить, как добраться до моря, но слов пока не хватало.
– Где блит? – спрашивала Гарпия. – Кшать? Пить?
– Все хорошо, – отвечал Эрл. – Ты хорошая.
И, исчерпав запас слов, они дружелюбно смотрели друг на друга. Иногда, протянув загорелую, покрытую золотистым пушком руку, девушка осторожно поглаживала Эрла по щекам, уже заросшим курчавой бородой. “Неужели я нравлюсь ей? – думал Эрл. – Вот такой, как есть, – грязный, заросший, с исцарапанной мордой? Неисповедимы тайны женского сердца! Впрочем, бедняжка горбата, вероятно, никто не хочет взять её в жены”.
А ум у девушки был светлый, жадно впитывал новые сведения. За один визит она запоминала сотни две слов. Уже через неделю Эрл рассказывал ей целые истории о волшебном мире телефона и авто. Гарпия понимала и отвечала сносно, если не считать акцента.
Гарпия проводила возле Эрла часа два в сутки. Пока она сидела у костра, в пещере было весело и уютно. Но затем костёр угасал, тени выбирались из своих углов, чтобы затопить пещеру сыростью и мраком. Сталагмиты угрожающе сдвигались, и капли гремели, как барабаны, заглушающие крики смертника на эшафоте.
Эрл твердил Гарпии, что не может жить без солнца. Она не понимала или не хотела понять. Эрл указывал на выход. Гарпия отрицательно мотала головой и стучала ладонью по шее, словно хотела сказать: “Пойдёшь туда – голову потеряешь”. И Эрл решил сам пробраться к выходу. Однажды, когда девушка ушла, он пополз за ней на четвереньках. Белое платье, мелькавшее впереди, указывало ему дорогу в лабиринте сталагмитов. Вот платье мелькнуло где?то справа и исчезло. Но там уже брезжил свет. Эрл прополз ещё несколько десятков шагов навстречу солнечным лучам…
Тот же обрыв был у него перед глазами, но не затянутый дымкой; сегодня можно было разглядеть все подробности. Белые и полосатые горы окаймляли плотным кольцом глубокую котловину километров около двадцати в поперечнике. Морщинистые скаты гор были испещрены чёрными пятнами пещер, перед некоторыми дымились костры. Да и долина была вся густо заселена, повсюду сквозь шерсть лесов пробивались дымки, на полянах виднелись прямоугольники огородов.
Силясь разглядеть селения внизу, Эрл заглянул через край известковой площадки. Отвесная круча уходила вниз, в туманную мглу. Голова закружилась, как на крыше небоскрёба у перил. Потянуло прыгнуть в бездну. Эрл в ужасе отпрянул.
Но как же Гарпия взбирается сюда? Неужели два раза в день она карабкается на эти опасные кручи?
Он оглянулся в поисках тропки и вдруг увидел девушку неподалёку. Не замечая Эрла, она стояла на обособленной скале, остроконечной, похожей на рог. Эрл удержал крик ужаса: Гарпия могла вздрогнуть и сорваться. Смотрел на неё, шептал: “Осторожнее!”
Гарпия не мигая глядела на горизонт, заходящее солнце золотой каймой обвело прямой профиль, тонкую шею, высокую грудь. Потом девушка медленно подняла руки над головой, свела их, словно собиралась прыгнуть с вышки в воду. Эрл замер.
– Не надо! – только и успел он крикнуть.
Но было уже поздно. Стройное тело летело вниз, на хищные зубы скал. Такая молодая – и самоубийство! Зачем? И вдруг Эрл увидел, что за спиной девушки, там, где был уродливый горб, выросли крылья. Не ба?бочкообразные, как у фей, и не такие, как у ангелов – маскарадные, не способные поднять человека. Крылья у Гарпии были совсем особенные – из тонкой прозрачной кожицы, просвечивающие перламутром. Пожалуй, они напоминали полупрозрачные плащи?накидки, но громадные, метров восемь в размахе, целый планёр. Почти не взмахивая ими, девушка спикировала вниз и теперь плыла где?то в глубине над дымными кострами и пальмовыми рощами.
Крылатая девушка! Как это может быть?

2а

– Другие мужья, – говорила Гертруда, – давно бы имели собственный домик за городом.
Квартира у них и правда была не очень удачная: на самом углу, у оживлённого перекрёстка. Рычание грузовиков и зубовный скрежет трамваев с утра и за полночь мешали им слышать друг друга. А над окном висел уличный рупор и целый день убеждал их чистить зубы только пастой “Медея”. Гертруда говорила, что она с ума сойдёт из?за этой античной девки, что у неё начинается зубная боль от слова “Медея”. Но можно ли было рассчитывать на лучшую квартиру при заработке Марта!
У них были две комнаты, раздвижной диван?кровать, круглый обеденный стол и ещё другой – овальный, за которым Герта писала письма своей сестре, несколько разнокалиберных стульев, кресло?качалка, пузатый шкаф оригинальной конструкции, но без зеркала. Трюмо не хватало.
– Другой муж, – говорила Гертруда, – давно купил бы трюмо.
У Герты были мягкие густые волосы с золотистым отливом, здоровый, свежий румянец. Она любила покушать, но обычно жаловалась на отсутствие аппетита, полагая, что всякая интересная женщина должна быть эфирным созданием. И хотя Герте уже исполнилось двадцать девять, никто не давал ей больше двадцати трех. Поэтому Гертруда с большим основанием считала, что заслуживает лучшего мужа.
– Другие мужья, – говорила она, – не заставляют ходить своих жён в отрепьях.
В третий раз уже упоминается в нашей повести о “других мужьях”, и это становится навязчивым. Март же изо дня в день вот уже шесть лет слышал, что другие мужья сумели бы найти средство, чтобы лучше отблагодарить жену за ту жертву, которую она принесла, “отдав Марту свою молодость”.
Они познакомились шесть лет назад. Гертруда была очень миловидной девушкой, ещё более миловидной, чем сейчас (тогда ей давали не больше восемнадцати). Она пела приятным голоском опереточные арии и мечтала или говорила, что мечтает о сцене. Но артистическая карьера не состоялась. В театр приходили сотни миловидных девушек с приятными голосами, Герта не выделялась из общей массы. Режиссёры – люди, произносившие всю жизнь напыщенные речи о высоком искусстве, – отлично знали, что не боги горшки обжигают. Любая средняя девушка сумеет более или менее естественно закатывать глазки, целуясь на сцене. Из множества девушек режиссёры выбирали тех, которые соглашались целоваться не только на сцене… Но Герта была из добропорядочной семьи и хотела выйти замуж.
Тут и подвернулся Март. Гертруде было двадцать три, она уже побаивалась, как бы ей не остаться в девушках. Мать с её претензиями, подагрой и мнительной боязнью сквозняков порядком надоела Герте. Ей хотелось наконец уходить из дому, когда вздумается, и не просить денег на каждую порцию мороженого. Март был достаточно хорош собой, носил чёрные усики, писал стихи и, кроме того, выражал желание жениться, что выгодно отличало его от режиссёров театра “Модерн?Ревю”. В довершение всего у него был приятный мягкий характер, и опытная мама сказала Герте незадолго до свадьбы:
– Только не бойся скандалов, деточка, и ты своё возьмёшь. В браке командует тот, кто не боится скандалов.
Герта была возмущена и шокирована. Тогда она представляла себе замужество розовой идиллией. Но в дальнейшем достаточно часто применяла мудрый совет матери. Март действительно боялся скандалов, соглашался на все капризы Герты, но беда в том, что он был слишком беден, чтобы выполнять эти капризы. Право, он оказался бы приличным мужем, если бы зарабатывал раза в три больше.
Месяцами они откладывали деньги на новое платье, на трюмо, на холодильник, на летнюю поездку к морю. Серьги ожидали мифической прибавки к рождеству, переезд на новую квартиру зависел от выигрыша по займу. Кроме того, у Марта были ещё две акции серебряных рудников в Гватемале, которые должны были принести чудовищные дивиденды. Гертруда аккуратно покупала газеты только для того, чтобы на последней странице разыскать телеграммы из Гватемалы, а в хорошие вечера, вооружившись карандашом, подсчитывала будущие доходы, дивиденды, проценты и проценты на проценты. У неё получалось, что лет через десять Март сумеет преподнести ей автомобиль из гватемальского серебра.
Только будет ли она моложава в ту пору? Станут ли ей давать не больше двадцати трех?
Да, конечно, Герта заслуживала лучшего мужа.

3

– А разве у ваших девушек нет крыльев?
Гарпия с полчаса лежала молча, не мигая глядела в костёр, где седели и с треском лопались смолистые сучки.
– Мне очень жаль ваших девушек, – продолжала она. – У них серая жизнь. Столько радости связано с крыльями! Ещё когда я была девочкой и крылышки у меня были совсем маленькие и усаженные перьями, как у птицы, я каждый день мечтала о полётах и все прыгала с деревьев, сотни раз обдиралась и ревела. А потом я стала взрослой, и крылья у меня развернулись в полную силу, я начала учиться летать. Нет, это ни с чем не сравнимо, когда ты паришь и воздух покачивает тебя, как в колыбели, или когда, сложив крылья, камнем ныряешь вниз и тугой прохладный ветер свистит в ушах. У нас каждая девочка только и мечтает скорее вырасти и начать летать. Нет, ваши девушки несчастные. Это очень странно, что у них нет крыльев.
– Почему же ты удивляешься? – спросил Эрл. – Разве ты не видела, что у меня нет крыльев?
– Но ведь ты мужчина, – протянула Гарпия, все так же глядя в огонь. – Мужчины крылатыми не бывают. Они совсем земные, даже мечтать не умеют. Живут в другой долине, копаются там в земле. Они неприятные, мы не летаем к ним никогда.
– Но твоя мать летала же, – сказал Эрл, улыбаясь наивности девушки.
– Может, и летала, – произнесла Гарпия, подумав. – Потому что у неё уже нет крыльев. Все девушки, которые побывали у мужчин, приходят от них пешком. Мужчины обрывают крылья. Они завидуют нашим полётам. Они вообще завистливые. Всегда голодные и ссорятся между собой. Один кричит: “Подчиняйтесь мне, я всех умнее!” А другой: “Нет, мне подчиняйтесь, я всех быстрее бегаю!” А третий: “Я всех сильнее, я могу вас поколотить!” И они дерутся между собой, им всегда тесно. Все потому, что крыльев нет. Были бы крылья, разлетелись бы мирно.
“Какая смешная карикатура на общество! – подумал Эрл. – Действительно, вечно голодные и всегда нам тесно. Ходим и толкаем друг друга: “Посторонись, я тебе заплачу. Посторонись, я тебя поколочу!”
– У нас и женщины такие же, – сказал Эрл. – Каждая хочет, чтобы все другие ей подчинялись и завидовали и чтобы она лучше всех была одета – красивее и богаче.
– Понимаю, – отозвалась Гарпия. – Когда девушка возвращается от мужчин, она тоже становится злой. И сторонится подруг, и все смотрится в блестящие лужи, вешает на себя ленты и мажет красной глиной щеки. И тоже ей тесно, она все плачет и жалуется. Все оттого, что крыльев нет уже.
– Очень странно! – повторил Эрл. – Какая?то нелепая игра природы.
– Почему же нелепая? – возразила Гарпия. – Ведь у муравьёв точно так же. А муравей, можно сказать, человек среди букашек.
В её огромных зрачках, зеленовато?чёрных, как у кошки, извивалось пламя. Она напряжённо думала. Наверное, за всю жизнь ей не приходилось так много думать, как последние недели.
– Ты не похож на наших мужчин, – произнесла она после долгой паузы. – Они маленькие, сутулые, а ты большой. Ты не станешь драться за ветку с плодами, за хижину. Возьмёшь, что понадобится, и уйдёшь. Я как увидела тебя, сразу поняла, что ты лучше всех. Наши мужчины такие скучные, такие крикливые. Скажи, зачем девушки летают к ним?
– Не знаю… Любовь, наверное…
– А что такое любовь? – Брови Гарпии очень высоко поднялись над громадными глазами.
Что такое любовь? Столько раз в жизни Эрл повторял это слово, а сейчас не мог ответить. Что такое любовь? Все называют этим ёмким словом неукротимую страсть, и похрапывание в супружеской постели, и встречу в портовом переулке, и салонный флирт, и всепоглощающее чувство, ведущее на подвиг, или на самоубийство, или на самопожертвование.
– Вот приходит такая пора в жизни, – невнятно объяснил Эрл, – беспокойство такое. И в груди щемит – здесь. Ищешь кого?то ласкового, кто бы стоял рядом с тобой. И горько, и радостно, и места себе не находишь. Так начинается любовь.
– Понимаю, – прервала его Гарпия. – У меня бывало такое беспокойство раньше. Тогда я улетала за горы, далеко?далеко, носилась вверх и вниз, уставала, тогда успокаивалась. А теперь я прилетаю сюда, сажусь у костра, смотрю на тебя, и больше мне ничего не нужно.
Она подняла на Эрла большие чистые глаза, как бы с немой просьбой объяснить, что же такое творится в её душе, и Эрл отвернулся, краснея. Там, в цивилизованных странах, его считали красивым. Не раз он выслушивал полупризнания светских женщин, уклончивые, расчётливые и трусливые. Он наизусть знал, какими словами принято отвечать кокеткам, произносил их машинально. Он никогда не смущался, сегодня это случилось в первый раз. Девушку, которая не знала, что такое обман, стыдно было бы обмануть.

3а

После Нового года в конторе начались тяжёлые дни. Оказалось, что хозяин получил на четверть процента меньше дохода, чем в прошлом году. Рождественские премии урезали. Поговаривали о больших сокращениях, каждый служащий из кожи нон лез, чтобы доказать, что именно он незаменимый работник, а все остальные – лодыри и дармоеды, без них можно обойтись шутя.
– Знаете, какая сейчас безработица? – говорил контролёр. – Люди по два года ищут место, теряют квалификацию, ходят целыми сутками по бюро найма. Лично я стар для того, чтобы поденно грузить хлопок в порту. Стар… и не сумел вовремя украсть. Был бы я вор, не дрожал бы сейчас из?за конверта в субботу.
Счетовод вздыхал о своём:
– По радио объявили: Манон – королева экрана – выходит за Ван?дербильта?младшего. Вот жениться бы на такой, и никакие шефы не страшны. Сколько стоит Манон? Миллионов шесть.
– Сто тысяч за одну улыбку, – уточнил бухгалтер, – я сам читал в воскресном номере.
– Вот видишь – сто тысяч. Улыбнулась – и обеспечила.
Март внимал им со скукой, похожей на зубную боль. Девять лет слышал он мечты контролёра о мошенничестве и рассуждения счетовода о женитьбе на богатой. И знал, что контролёр никогда не решится на подлог, а на счетовода никогда не польстится владелица миллионов. Сам он давно уже не мечтал. Макал ручку в чернильницу и выводил каллиграфическим почерком: “Ячмень Золотой дождь. Сорт 2…”
Он мало разговаривал со служащими. Мысли его спали от десяти до четырех, пока он был в конторе. Глаза тоскливо следили за часовой стрелкой: почему не двигается? Он почти не замечал, что товарищи придираются к нему, а мошенник?мечтатель (он же контролёр) громко отчитывает его каждый раз, когда в контору заходит хозяин.
И в ту субботу все было именно так, как в предыдущие дни. Март шелестел нарядами и накладными, поскрипывал пером, выводя бесстрастные, очень красивые и очень одинаковые буквы. Он был настроен благодушно, потому что была суббота, работа кончалась на два часа раньше, на два часа меньше скрипеть пером.
Служащие писали особенно усердно. Из?за тяжёлой дубовой двери, где был кабинет управляющего, доносился сердитый голос хозяина. Это было похоже на отдалённые перекаты грома в летний день.
Потом в коридоре хлопнула дверь. Угодливо согнутая тень контролёра проскользнула за перегородкой из матового стекла. Он заглянул в контору и кашлянул. Не то кашлянул, не то хихикнул:
– Господина Марта к управляющему. Хе?хе!
Март с замирающим сердцем взялся за медное кольцо тяжёлой двери. Он переступал порог этого кабинета раза четыре в год, и всегда это было связано с ошибками, разносами, угрозами…
Что же сегодня? Ведь он так старается сейчас, когда не стихают слухи о сокращении. Правда, ошибки могли быть. Всегда у него в голове постороннее, никак он не избавится от этой привычки.
В кабинете управляющего высокие окна с тяжёлыми занавесками из красного бархата, стены, отделанные под орех, гигантский тумбообразный стол. Обстановка внушительная, все выглядит таким устоявшимся, утвердившимся навеки. Но, войдя, Март увидел, что управляющий усмехается и на каменном лице хозяина тоже мелькает слабое подобие улыбки.
– Мексиканец в бархатном сомбреро, – неизвестно к чему сказал управляющий.
Контролёр, проскользнувший в дверь за спиной Марта, угодливо кашлянул за спиной.
И тогда управляющий начал читать стихи… Поэму об удалом мексиканце, который увёз любимую девушку на вороном коне.

Обернув красавицу портьерой,
Он её забросил на мустанга…

Рифмованные строки очень странно звучали в устах управляющего. Он неправильно ставил ударения и терял рифму. Видно было, что после выпускного экзамена в школе ему ни разу не приходилось читать стихи. Март между тем соображал, каким образом эти куплеты могли попасть сюда. Ведь они лежали дома. Неужели он сам положил их в папку с делами? Проклятая рассеянность!
– Так вы поэт, господин Март? Так вы поэт, спрашиваю я? Почему не отвечаете?
Март пробормотал что?то в том смысле, что он не поэт, но иногда сочиняет из любви к прекрасному.
– Прекрасное! Вот этот мексиканец – прекрасное?
– О вкусах не спорят, – робко пролепетал Март.
Он остро презирал управляющего за то, что тот нагло рассуждал об искусстве, а ещё больше себя за робкий, извиняющийся тон.
Контролёр кашлянул за спиной – не то кашлянул, не то хихикнул. Март понял наконец, каким образом его стихи попали сюда.
– Я из вас эту поэзию вышибу! – орал управляющий.
И тогда, неожиданно для всех и для самого себя, Март отчётливо сказал:
– Поэзию вышибить нельзя. Это врождённый дар. У некоторых его нет совсем.
Вот такой был Март. Девять лет он терпеливо сносил мелкие придирки контролёра, а сейчас самому управляющему, и при хозяине, кинул в лицо: “У некоторых… у некоторых его нет совсем”.
Хозяин, молчавший все время, впервые шевельнул челюстью.
– Какое разгильдяйство! – сказал он. – Тратить рабочее время на вирши. Гоните его в шею, мне в конторе не нужны поэты.
Март ничего не ответил. А надо бы! Сказать бы что?нибудь ядовито?умное. “Вам поэты не нужны, но человечеству необходимы. А нужны ли вы – вот что сомнительно”.
Когда?нибудь биографы напишут про Марта, как его выгнали с работы за поэзию. Имя хозяина станет нарицательным, станет синонимом невежества и тупого чванства. В полном собрании сочинений обведут рамкой поэму о мексиканце и мустанге. А потом когда?нибудь в виллу Марта придёт разорившийся хозяин просить взаймы, и Март скажет ему: “Эх вы, пародия на человека! Поняли теперь, как нужны людям поэты?”
Март шёл крупными шагами, высоко нёс голову, довольно улыбался. Он так ясно представлял себе униженно?просительное выражение на топорном лице босса. Молодец Март, что ничего не сказал. Повернулся и ушёл с презрением. Так лучше всего.
Весело бренча, он поднимался по лестнице к себе на четвёртый этаж. И только на последней площадке подумал:
“Все это хорошо. Но что я скажу Гертруде?”

4

Они принесли с собой факелы, наполнив пещеру дымом и копотью. Тени от сталактитов ушли высоко под своды, там дрожали, сталкивались, переплетались. Дальний конец пещеры скрылся в ржаво?буром тумане. И всюду на глыбах и обломках сталактитов сидели гарпии, но исключительно бескрылые: жирные неопрятные старухи или старые девы с ссохшимися палками вместо крыльев за спиной. И мужчины собрались.[/size]