ГДЕ, МЕДЕЯ, ТВОЙ ДОМ?

I. ГЛАВА ПРОЛОГА

Один раз в сто лет Зевс плакал.
Владыка имел миллион оснований плакать чаще, и чаще гораздо, но свод законов Олимпа не предусматривал слезы. Поэтому Зевс плакал один раз в сто лет. Три стражницы Олимпа, три Оры, не подозревали, что Зевс регулярно плачет. Когда приближался громовержец к воротам, три вечнодевственные Оры закрывали глаза, чтобы не обозревать ослепительный лик бога, и закрывали глаза на все.
Если бы наивные девочки, с прическами, выкованными поднебесными парикмахерами, выкованными скрупулезно, как выковывают кольчуги, девочки с безмятежными сиреневатыми глазами, блещущими и овальными, узнали, что Зевс плачет, плачет эгидодержавный владыка неба и грома, если бы узнали Оры...
Один раз в сто лет Зевс возлагал свои стопы на Землю, и ни одна душа мира не подозревала, что Зевс направляется плакать.

Мать Зевса, Рея, беременная, сбежала на Крит, чтобы сохранить ребенка.
Отец Зевса, Крон, пожирал собственных детей. Это позднейшие боги освоили изощренные методы пожирания. Крон пожирал — буквально.
Он проглатывал детей. Они проскальзывали в желудок, попискивая, как устрицы.
Над Землей царило солнце.
Под землей царил мрак.
На Земле царил голод.
Еще не были созданы человеческие расы, домашние животные и питательные растения.
Боги голодали.
Огромны были ящеры, но не аппетитны, костлявы, даже шкуры в костяных пластинках.
Вот почему Крон пожирал собственных детей.
Вот почему Крон проглотил Гестию, Деметру, Геру, Лида и Посейдона.
Девочки были приятнее на вкус.
Но мальчики сытнее.

Один раз в сто лет Зевс появлялся на Крите, на родине. Две тысячи лет прошло со дня рождения Зевса, но возле горы Дикты ничего не изменилось. Так же прохладно помахивал зелеными ладонями платан, так же позванивала ольха, вся в серьгах, как египетская царица, так же медленно капали листья с лип, продолговатые, покрасневшие, будто смущенные дарованной Зевсом вечной осенью (Зевс любил осень); так же у входа в пещеру, где Зевс вырос, так же возвышались юные куреты с хрустальными щитами в левой руке, с медными мечами — в правой. Их волосы — длинные черные сабли — достигали лопаток. Это куреты, когда младенец Зевс плакал, ударяли мечами по щитам, и щиты звенели, а угрюмый Крон хоть и не слышал плача младенца, воображал, что продолговатый камень, завернутый в пеленки, поданный угрюмой Реей для проглатывания, и есть — Зевс. Это в этой пещере обучала Зевса письменности и арифметике изможденная, седая нимфа Идея. Она была прилежна и тщательна, эта Идея. Она бубнила буквы и таблицу умножения. Она была сутула, нос — костляв. Ни одна женщина с таким носом не осмелилась бы показаться на глаза далее смертному, не говоря уже о боге.
Когда Зевсу исполнилось пятнадцать лет, он убил нимфу Идею. Убил раскаленным прутом из меди. Даже не погнулся прут, не задымился даже. Прут вошел в тело непринужденно, как солдат в казарму.
Далее, Зевс пожал с благодарностью все четыре копыта козы Амалфеи, молоком которой был вскормлен, и козу тем же прутом из меди — убил, а рог ее — рог Изобилия — подарил нимфе Адрастее. Эта нимфа тоже была назначена воспитательницей Зевса. Но проблемы воспитания не вызывали у нимфы энтузиазма. Ей нравились напитки. А соблазнительный аромат хмеля нравился ребенку.

Нимфа Идея гнусавила усеченным гекзаметром:
— Худо закончите вы, Адрастея, ваше существование!
Так Идея гнусавила, когда, приняв положенную дозу напитков, Адрастея, в одних сандалиях, позабыв запеленаться в тунику, обнимала Зевса.
Ребенку нравилось и это.
Адрастея улыбалась нагло и молча.
Зачем Зевс умертвил нимфу Идею? Не из озорства. Зевс был не озорной мальчик. Идея — первый, интуитивный опыт, проба руки.

-стр1

Но начинающий громовержец понимал, что хоронить нимфу Идею — неразумно. Очень уж разнообразные и богатые знания хранила старуха. Поэтому он сжег Идею, сжег, а пепел заключил в небольшую ладонку, а ладонку прикрепил к поясному ремню.
Когда же возмущались народы и расы и поднималось оружие смерти, тогда Зевс ладонку раскрывал и щепоть пепла нимфы Идеи бросал в центры возмущений, напоминая о знаниях.
Возмущения останавливались.
Олимп говорил: это — положительная сторона деятельности эгидодержавного бога.

Когда коза была изжарена, когда румяная, как вакханка, изжарена была коза и с окороков изжаренной козы капали на уголья белые виноградины жира, Зевс поднял отроческие очи, ощущая немалое сердцебиение.
Адрастея раскупоривала глиняный кувшин, улыбаясь нагло.
Зевс промямлил что-то ломающимся, как молния, басом.
Разламывая козу пальцами, запивая козу вином, Зевс ощутил прилив отваги и мощи. На лбу его вздулись вены волненья.
Звезды полыхали! Луна увеличилась в миллион раз, угрожая разливом во всю вселенную. Ночь рокотала миллиардами кузнечиков!
Когда Зевс и Адрастея ввалились в пещеру, Зевс было качнулся в сторону своего отроческого ложа, застланного соломой.
Не ясно было богу, но догадывался бог, что произойти должно, ибо разгоряченные оголенные колени Адрастеи касались колен подростка и ощущения — всевозможные — вызывали.
Так Адрастея потеряла девственность.
Так Зевс приобрел мужество.
Так Адрастее было даровано бессмертие.

Один раз в сто лет Зевс являлся в пещеру. Плакать.
Куреты загадочно улыбались.
Их волосы касались плеч, а на лопатках загибались, как длинные черные сабли.
И куреты опять ударяли медными мечами по хрустальным щитам, когда Зевс плакал слишком громко, чтобы человечество, изумленное, не услыхало плача бога, чтобы остальные боги не услыхали плача, а услыхав, не отняли власти тучегонителя, ибо до смешного легко отнять власть у плачущего.
Получив бессмертие, Адрастея не слишком восхищалась своим существованием. Нимфа не имела права приблизиться ни к единому смертному, а к богам — подавно, учитывая их мужское происхождение. Только один раз в сто лет посещал нимфу Зевс, и то, лаская, плакал.
Одарив благосклонными взглядами куретов (каждому — по взгляду), Зевс появился в пещере.

Восторженно пылали поленья на медных треногах. Дно пещеры Адрастея устлала козьими шкурами. Еще не окончательно просушенные, шкуры исторгали зловоние — излюбленный запах Зевса. Узкогорлые кувшины с напитками, куски мяса величиной с корму приключенческого судна, огурцы, редис, квашеная капуста, не рубленая, а листами, соль в деревянных солонках, бычья печень, полукруглая и алая, — пища, любимая Зевсом.
Сто лет Адрастея потрошила рог Изобилия, убирала пещеру цветами — нарциссами, гиацинтами, фиалками, анемонами, ветвями земляничника и можжевельника.
Зевс появился в пещере и заплакал. Он возлег возле блюда с бычьей печенью. Он пожирал бычью печень, раздирая ее ногтями и зубами, плача.
Плакала и Адрастея, умоляя Зевса освободить ее от бессмертия.
Люди остерегаются ее, опасаясь гнева бога.
Даже дети не дразнят ее.

-стр2-

— Худо мне! — плакал Зевс. — Круглые сутки на Олимпе — пиры! Я теряю вселенский размах!
— Так пируй, Зевс. Где же тут — худо? — наивно удивилась нимфа, имеющая право пировать один раз в сто лет.
— Да, пируй! — Зевс трижды отчаянно сплюнул. — Нектар и амброзия, амброзия и нектар...
— Худо! — заревел Зевс так невоздержанно, что перепуганные куреты ударили в щиты, хотя Зевс и не плакал в этот момент. — Ты воображаешь, для чего я завоевал власть? Чтобы разумно властвовать, на пользу богам и народам? Не воображай так! Я завоевал власть, чтобы ее удерживать! Больше для Зевса деятельности — не существует! Удерживать власть!
— Но у тебя такая жена! Образец женщин вселенной! — выразилась Адрастея, заискивая.
— Жена! Гера! — взревел Зевс. — Ты воображаешь, что такое жена? Нет! Девочка, вообрази: десять лет жена — замечательно, сто лет жена — ладно, но полторы тысячи лет! Полторы тысячи лет ежедневно — жена! Эта умница, которая ложится со мной пунктуально по распорядку: первые четыре дня каждого десятилетия, остальные дни — охраняет нерушимость брачных союзов! Святость брака! Эта ехидна, которая лежит в кровати, как вобла, а целует пылко, как жаба! Я счастлив, нимфа, что жена эгидодержавного Зевса в данный момент висит между небом и землей и привязаны к ее ногам две наковальни.
— Не трудно тебе так наказывать жену, не трудно было? — робко протараторила когда-то наглая Адрастея.
— Трудно, — вздохнул тучегонитель. Его гигантские усы раздувались, как два паруса. — Четыре года подвешивали Геру и год подвязывали наковальни. Всех богов изругала, да и побаивались боги подвешивать Геру — все же богиня выдающаяся. Ничего! Сто двадцать семь лет висит и не пищит. И ничего. Земля землей осталась, небо — небом.
— Она совершила злую ошибку?
— Да нет. Я — разгневался. Худо мне!

Худо Зевсу.
Нет на Олимпе зимы, нет весны и осени.
Повседневный август.
Наблюдая, как на январских склонах дети играют в снежки, Зевс раздражался и швырял в них молнию.
— Опять гром среди ясного неба! — ликовали дети.
И ночи нет на Олимпе. И дождей нет. И мяса.
Но цветочный мед и амброзия — в изобилии.
Скучно богам на Олимпе. Все они — завсегдатаи земли. Всем бы им войти в человеческие судьбы, да и женщины необходимы. Направят боги сотню судеб и говорят о решающей роли богов на земле.
А где свершения? Где международные события? Все на земле совершается помимо воли богов.
Ежеутренне съезжаются боги на совет. Странный совет: произносят глаголы всех наклонений, афоризмы — пламенеют, нововведения — утверждаются, Зевс дремлет. Надремлется и скажет:
— Земля вам не шар, она приплюснута на полюсах.
Так и записывают в резолюции решения совета:
— Земля не шар, она приплюснута на полюсах.
Был когда-то случай, полторы тысячи лет назад, когда кто-то, вроде бы и не совсем бог, был против. Но этот случай был настолько случаен, что никто и не помнит — куда направили этого юмориста — в Тартар или в Аид.

Очень доволен Зевс.
Очень важно, что Гера висит сейчас между небом и землей и к ногам ее привязаны две наковальни.
Ржавые уже.
Висит лилейнорукая Гера, не повизгивая, по крайней мере, как первые четырнадцать лет.

-стр3-

Облюбовал Зевс Метис — богиню разума.
И, естественно, родила Метис.
Она родила Афину Палладу.
Родила богиня разума, но Зевс божился, что родил — он, самостоятельно, без вмешательства Метис. Будто Гефест разрубил ему голову, а из мозгов Зевса вынырнула Паллада. Мало кто поверил этому, а кто поверил — поверил мало. Чтобы замять событие, Зевсу пришлось проглотить Метис.
Переждав некоторое время, Зевс проявил благосклонность к Майе, царице Аркадии. В гроте горы Килены отдалась близорукая, застенчивая Майя.
Она родила Гермеса.
В первую же ночь после рождения развернул Гермес пеленки и побежал в долину Пиэрии, в Македонию. Он прибежал в долину и похитил у Аполлона коров.
Закончив проделку, Гермес возвратился в грот, нырнул тихонечко в колыбель и запеленался.
Обиженный Аполлон ворвался в грог, обличая мошенника. Гермес внимательно выслушал притязания Аполлона, посасывая палец.
— Эй, младенец, — гневался Аполлон. — Я тебя свергну в катастрофический Тартар! Познаешь несчастье, приблудный сын!
Гермес невинно посасывал палец, рассматривая Аполлона лазоревыми очами, декламировал:
— Насчет приблудного сына... зря ты намекаешь, о сын Латоны. Подумай, если еще не исключена у тебя такая возможность, о сребролукий брат мой! Поразмышляй: твоими ли коровами я могу быть занят? Мне бы почаще прикладываться к соскам мамы да поудобнее расположиться в колыбели, — так разубеждал Аполлона хитренький Гермес, заботливо заворачиваясь в пеленки.
Коровы были возвращены.
Так сблизились два брата — покровитель искусства Аполлон и Гермес, покровитель воров.
Так возникла эта дружба на века.
Прекрасна Семела, дочь царя Фив, Кадма.
Бледна, а брови черны и треугольны, а волосы заплетены в пятнадцать тонких кос, унизанных жемчугом. Достойна Семела, да стеснительна. Начинается ночь — и клянется тучегонитель исполнить любую просьбу Семелы, только бы она не колебалась в желаниях. Клянется Зевс — отдается Семела.
Но внушает Гера царице коварную просьбу, и говорит Семела:
— О Зевс, явись через девять месяцев во всем величии эгидодержавного царя Олимпа.
Попросила Семела.
Зевс явился.
Не настолько неумен был бог, чтобы не подозревать последствий подобного явления.
Алая молния изгибалась в оголенной руке владыки. Другая рука щелкала пальцами, исторгая громы. Величавое зрелище представлял Зевс.
Запылал дворец Кадма.
Запылала и Семела. Начались роды.
Где она, Семела?
Так, более или менее феерически, заканчивались все любовные авантюры Зевса.

Где Даная? Где Европа? Где Леда? Где Антиопа? Где Латона? Алкмена? Деметра? Ио?
Поздно получил Зевс бессмертие.
По просторам вселенной еще гудят легенды о любовных интригах вседержителя, но Зевсу-то известно, что это легенды — и только.
Люди и боги льстят легендами владыке.
Худо Зевсу.
Повелевать — этот род деятельности не приносит плодов, если повелевать без определенной цели. А цели-то Зевс и не мог определить.

Выходя из пещеры, Зевс не одарил взглядами куретов, ибо приступил к окончанию плача.

-стр4-

Пьяного, Зевса притягивал Тартар.
Мрачен Тартар.
У медных герметических ворот поставлены сторукие гекатонхейры. Они открывают ворота Тартара, четверо сторуких гекатонхейров открывают четыреста замков, лязгая четырьмястами бронзовых ключей.
Крупно пьян Зевс.
Покинули владыку колебания мысли, свойственные плачущим, ибо Зевс прекратил плач.
Наклоняется Зевс над бездной, волосы бороды перепутаны, усы раздуваются; веки — как раковины моря, уши раскачиваются, как два десятивесельных корабля.
Хорошо Зевсу.
Всеми капиллярами он ощущает власть и прелесть бессмертия.
— Эй, отец Крон! — гудит вседержатель. — Заставил я тебя отрыгнуть моих братьев и сестер?
— Заставил! — быстренько отзывается Крон из ущелья.
Смрад в ущелье.
На длинных осклизлых стеблях качаются над ущельем гигантские головы змей. Их раздвоенные языки, как две руки, пошевеливают пальцами.
Пауки пританцовывают в ущелье; их туловища громоздки, как у гиппопотамов, сквозь слюдяную кожу просвечивают кровеносные сосуды.
Есть и жабы, но жабы на дне, их не видно, жабы оживленным копошащимся ковром заполнили дно и ворочают жабрами, не квакая.
На краях ущелья восседают весельчаки циклопы.
У них один глаз посередине лба, нежно-зеленый, разграфленный, как арбуз. Циклопы разрывают баранов, пожирают их с шерстью, кишки только швыряют вниз — пища поверженным титанам, соратникам Крона.
Прошла власть титанов.
Властвует Зевс. Помогли тучегонителю захватить власть циклопы.
— Так веселитесь! — гудит циклопам Зевс.
Циклопы веселятся, пожирая баранов. Другая форма веселья им неизвестна.
Черные крабы поднимают клешни над бездной, клешни позванивают, как поднятые пилы.
— Эй, отец Крон! — гудит Зевс.
Обрюзгший, заплесневелый Крон. На левой ноге обрывок ремешка перегнившей сандалии. Лязгая тремя обломками передних зубов, вылезает Крон и бреет эгидодержавного сына, бреет благоговейно, из уголков рта до земли тянутся слюни, прямые, как струны.
Хорошо Зевсу.
Он получил все подтверждения полноты своей власти и полезности этой власти для богов, народов и рас.
Боги, народы и расы передают легенду о Зевсе из уст в уста.

II. ГЛАВА ПРЕДЫСТОРИЙ
У Медеи белое лицо и продолговатые глава египтянки, ибо племена, предваряющие колхов, явились из Египта и Малой Азии.
Сестры Медеи похихикивали за глаза: двадцать четыре года девице, а не сумела еще познать мужчину и материнство. В данном возрасте женщины-колхи умудрялись обзавестись десятком детей, овдовев трижды. Медея не дразнила царей обещаньями. Но, если отваживались цари предлагать себя, отвергала непреклонно.
Похихикивала и Халкиопа, обленившаяся тупица, вечно что-то пережевывающая кобыла. Она многообещающе зазывала мужчин во дворец, никого не обижая. О том, как невинна Халкиопа, весьма подробно известно было мужской части населения Колхиды.

Муж Халкиопы, Фрикс, умер десять лет назад. От малярии. Не исцелили Фрикса лекарственные растения, от растений лицо Фрикса иссохло и почернело, как египетский пергамент.
Когда Фрикс умер, когда был тщательно выполнен обряд похорон, когда в гробницу загнали двенадцать лошадей и трех рабов-киммерийцев, когда возле тела Фрикса

-стр5-

положили меч в золотых ножнах и серебряную вазу, когда тело Фрикса было уложено в глиняный кувшин и перевернуто в кувшине на левый бок, когда рабы взвыли над гробницей Фрикса и принялись аккуратно колоть собственное тело ножами, размахиваясь беспредельно широко, будто с целью самоубийства, когда Халкиопа, выражая соболезнование самой себе, легонько царапала щеки и, запуская пальцы в прическу, делала вид, что волосы вырывает, — Медея убежала во дворец, а в толпе осуждали: до чего неотзывчива девчонка.
Медея прибежала во дворец и приказала рабу принести медный ящик, зеленый уже. Ящик принадлежал Фриксу, — несколько дощечек, навощенных, испещренных надписями.
На первой дощечке было написано какое-то число.
На второй дощечке было написано:
«Дедал богат. Зачем он прибыл в Колхиду? Зачем возводил эллинский дворец Зету? Зачем возводил храм Гекаты, святилище, подобное святилищу Дельф? Исподлобья поглядывают колхи на святилище, сплевывая втихомолку. И собственных богов колхам предостаточно. Для чего им еще боги Эллады? Зет ввел повинность: посещать святилище. Посещают. Один раз в полугодие, предварительно вливая во внутренности полкувшина вина.
Зачем Дедал прибыл в Колхиду? Недостаточно его имя прославлено в Элладе? Мало в Элладе зданий, на бронзовых барельефах которых начертано «Дедал»? Зачем Дедал привез в Элладу своего племянника Тала?
Дедал изобрел бурав и топор. Но Тал изощреннее пользовался этими инструментами. Дедал изобрел геометрический орнамент для украшения ваз, но в Греции знамениты вазы Тала с геометрическим орнаментом. Так насмехается время над механическими первооткрывателями.
Дедал — математик. Он создает скульптуры богов и героев, предварительно рассчитывая все четыре измерения каждого ноготка и ресницы. Тал вырубает скульптуры из цельной глыбы камня, скульптуры, небрежно отесанные; люди останавливаются возле скульптур Тала, по правильным же скульптурам Дедала проскальзывают безразличным глазом. Внимателен Дедал к племяннику, ибо предчувствует в нем гениального художника. Поэтому и привез Дедал юношу в Колхиду. Ведь в Элладе трудно Талу погибнуть случайно. Вся Эллада следит за Талом.
Не любил тебя Дедал, Медея. Ибо ты умна и красива. Таких не любят — никогда. Для настоящей любви вся мысль должна быть легка и подла. Твой ум и красота обрамляли бы имя крупнейшего скульптора Эллады.
Я знал, для чего привез Дедал племянника. Я наблюдал за Дедалом.
Тогда вы загорали на побережье, ты и Тал, прыгали по песку, обнаженные, боролись, дурачась. Вы были слишком молоды, эти невинные игры Дедал не мог воспринять всерьез, наблюдая из-за скалы. Но он подбежал к Талу, рыча с наигранной яростью, якобы от ревности. Он повел Тала на скалу, многословно упрекая. Он столкнул юношу со скалы.
Так умер Тал.
Дедал желал возвыситься в твоих глазах, ибо якобы из-за ревности к тебе убил Тала. Так он объяснил Зету, оправдываясь; Зет был польщен. Но ты отказала Дедалу. Не казни себя, Медея. Не из ревности убит мальчик».
Медея уронила табличку на колени.
На третьей табличке было написано:
«Сын Афаманта и богини облаков, Нефелы, я, Фрикс, родился в Орхомене, в Беотии. Но изменил Нефеле Афамант. Он женился на Ино. Возненавидела Ино пасынка.
Ничего я не сделал Ино. Разве только подарил мне Гермес золотого овна. Не срезал я шерсть с барана и не продавал, не подрывал я торговлю Ино. И не способен я к земледелию. Нравились мне предсказания и легенды; легенды я заучивал, а людям предсказывал будущее, и не было человека обиженного: Фрикс предсказал неправильно.
И я предсказал: Ино подговорит орхоменянок. Иссушат женщины семена, заготовленные для посева, прахом взойдут поля Орхомена. Разразится голод, а меня поведут на жертвенный алтарь как прорицателя. Но не заполучит Ино златорунного овна.
Как я предсказал, так и произошло.

-стр6-

Когда все приготовили к жертвоприношению, я, наблюдая за жрецом, определил, насколько хил и неразумен он, и сказал ему:
— Подожди минутку. Разреши мне перед смертью побеседовать с богиней облаков, моей матерью Нефелой.
И я запрокинул голову, глядя на небо. И неразумный жрец запрокинул голову. Я схватил серебряную пряжку жреца и ударил его. Выпали зубы у жреца. А потеряв зубы, жрец не мог разразиться криком. Я спрыгнул с алтаря и, оседлав овна, покинул родину.
В Колхиде я предал овна освежеванию, преподнес шкуру Зету, а Зет благосклонно предоставил мне убежище. Позднее Дедал выковал из меди механического дракона, чтобы сторожил руно.
Нет человека во вселенной, не любопытного к тому, куда направит его судьба завтра. Но ни один человек во вселенной не подозревает, что знание будущего — губительно.
Горе мне: я до мельчайших подробностей предугадывал собственную судьбу.
Горе мне: я предугадывал, на чьем ложе предастся блуду Халкиопа, шерстяное ли, шелковое одеяло будет ее блуд прикрывать. Я предугадывал, что никогда не явлюсь обнаружить ее предательство, ибо стыдно. Я предугадывал каждый жеманный жест Халкиопы, когда она оправдывалась, опуская веки лживо. Я предугадывал, Медея, что ты прочтешь эти таблички в день похорон, поэтому к тебе обращаю таблички.
Сыновья, приписываемые мне, — сыновья не мои. Поэтому посоветуй Зету снять с них привилегии моих сыновей. Посоветуй и мальчикам не покидать родину ради бреда о родной моей Греции. В их жилах нет ни грамма эллинской крови, достаточно им довольствоваться Колхидой.
Потомки Афаманта не смирятся с потерей златорункого барана. Ведь за такого барана можно приобрести целую область Греции.
Эпигоны Афаманта построили город Иолк.
Но бездарен был Эсон, царь Иолка. И умный Пелий отстранил Эсона от управления. Управлять не тот обязан, кому принадлежит власть, но тот — кто способен. Родил Эсон Язона. Пелий подозревал, что Язон, возмужав, объявит себя претендентом на управление. Поэтому Пелий задумал умертвить Язона, что было бы справедливо: избавило бы Иолк от кровопролитий, неизбежных при борьбе за власть. И вот Эсон прозрел. Он объявил — Язон умер, записал младенца в списки умерших граждан, тайно переправив его в Спарту. Запомни это, Медея.
Через два десятилетия объявился в Иолке Язон.
Сбросив с плеч шкуру пантеры, сказал Язон Пелию:
— Этот город построил мой дед. Я обязан управлять Иолком, а ты — незаконен.
И сказал умный Пелий:
— Разве жители Иолка не спят спокойно? Разве не накормлены потомки жителей? Домашние животные разве подыхают от эпидемий? оливы обугливаются? ячменные лепешки превращаются в глиняные? Или судьи регулярно вонзают копья в печень старцам? Или твой отец обезглавлен за обман и кровь с его бороды слизывают собаки? Укажи на несправедливости, юноша, и я с благодарностью препоручу тебе управление.
Язон твердил:
— Власть необходима — мне. Я желаю приступить к патриотическому объединению Греции, а как приступить, не владея ничем?
Пелий рассмеялся:
— Ты наивен, мальчик, и наивен великолепно. Только так не свергались цари. Итак, мой добросердечный совет: направляй свой парус в Колхиду: Фрикс умер, овен — принадлежность вашего рода. Пока ты будешь странствовать, я состарюсь окончательно. Тогда мы произведем обмен: ты мне — барана, я тебе — Иолк. Если не получится так, всегда разыщешь царя, способного продать свое государство.
— Но пройдут годы! — возмутился Язон.
— Но пройдут годы и для меня. Можешь предложить более разумное — предлагай.
Язон был беден, поэтому — бессилен. Пелий понимал его безопасность. Язон поразмышлял и выразил согласие. Что мог еще выразить Язон? Пелий предложил построить корабль, собрав героев Греции. Первую сумму выложил Пелий. Он был убежден, что Язон погибнет,

-стр7-

странствуя. Пелий посоветовал сообщить героям, что золотое руно дележу не подлежит, ибо является принадлежностью рода Язона, принадлежность же рода — священна. Разгоряченный собственной доброжелательностью, Пелий запамятовал, что Иолк тоже принадлежность рода Язона.
Много величайших героев откликнулось на призыв Язона: Реракл, Калаид и Зет, сыновья Борея, Кастор и Полидевк, сыновья Зевса и Леды откликнулись. Пузатый Мелеагр, осатаневший от охот и дебошей матери, Мелеагр, царь Калидона, подарив царство матери, — откликнулся. Идас и Линкей; кормчий Тифий, которому было безразлично, куда плыть, лишь бы — вдыхать воздух моря; высокомерный Клитий; благородный Теламон; Орфей, изгнанный из всех царств Эллады, ибо ни один царь не мог выдерживать его гипорхемы, — много величайших героев откликнулось на призыв Язона.
Только царь Фессалии Адмет не откликнулся. Он прикинулся полоумным. Когда Кастор и Полидевк явились призвать Адмета, он запряг осла и котенка и направился пахать поле, используя вместо плуга медную тарелку.
— Окончательно ополоумел Адмет, — посожалел Кастор.
Но не так ополоумел царь Фессалии, как это казалось. По отбытии героев ему представлялась возможность жениться на дочери Пелия Алкестиде. Укротитель зверей, рассеянно запрягающий в колесницу льва и медведя, не так уж ополоумел Адмет.
Десятивесельный корабль построил Арг и назвал «Арго». При назначении предводителя, естественно, выбор пал на Геракла. Но Геракл ощутил в интонациях Язона обиду. Но предводителем выбрали Язона».

Медея перевернула двенадцатую табличку.
«Я предугадывал, Медея, все: когда у собаки возникнет простуда, когда у Эета возникнет прыщик на нижней губе, в какой час родится мой сын, якобы мой. Развлечения? Изумительное развлечение у меня было: я расчесывал гребнем усы — то к подбородку, то к векам. Страсти? Изумительные страсти, заранее предугаданные! Мечты? О чем я мог мечтать, зная доподлинно, что осуществится, что — нет? Жизнь моя — жизнь водоросли: видимость передвижения, когда колеблется вода, но корень водоросли недвижимо погружен в дно.
Ты полюбишь Язона, ибо небогата Колхида юношами так пропорционально сложенными, так храбро направляющими свой парус между Симплегадами.
Тебе предстоит ждать Язона десять лет.
Не подумай, Медея: не предскажу ничего больше, иначе твое существование будет мучительно и безнадежно».

Медея ждала Язона.
Она ждала героя, а девушке, ждущей героя из легендарной страны, все юноши вокруг представляются невзрачными и обыденными.

У дворца Эета гавань, она миниатюрна, для одного судна. Возле газани квадратная роща; низкие пальмы и каштаны. За рощей — заросли самшита. Цветут каштаны. Кроны каштанов уставлены желто-белыми вазочками.
Медея лизнула лист каштана. Сладок лист, как лист липы.
Скиф ожидал Медею.
Алый череп Скифа пылал, как факел.
Скиф никогда не называл своего имени. Он однажды нацарапал на дощечке: «скиф». Так и окликали его. Скиф был нем. Но разговор с ним был возможен: Скиф умел внушить собеседнику свою мысль.
Скиф был царем четырехугольной Скифии, расположенной между Доном и Дунаем.
Соседние племена — меланхелены, будины, андрофаги, тавры, меоты — боялись Скифа. Скифа опасались даже цари Ассирии. Даже цари Урарту. Они помнили случай разграбления Скифом Тейшебаини.
Облегченные войлочные кибитки Скифа шли быстро. Воины Скифа насыщались кровью первого убитого врага; насытившись, преисполнялись доблести, пощады не знали. Головы

-стр8-

убитых бережно водружались возле ног царя, количество голов определяло степень отваги. Снятие кожи с убитых — практиковалось. Ни одна кожа так не мягка и не прочна, как человеческая. Покрышки для колчанов, утиральники, плащи — эти предметы из человеческой кожи знаменовали героизм.
Сам Скиф цедил вино из черепа царя меотов. На голове Скифа остроконечный башлык из войлока, украшенный золотыми кружками, на запястьях золотые браслеты, шею обрамляет золотой массивный обруч, украшенный по концам изображениями двух конных скифов. Ложе царя облицовано пластинками слоновой кости.
Много рабов у Скифа. Они ослеплены, чтобы не убежали.
Много женщин у Скифа. Много дочерей и сыновей, но который ребенок его — Скиф и не пытался разузнавать.
И состарился царь, властвуя.
Он не целясь попадал из лука в кольцо, стреляя с колена.
Много собак у Скифа, но была одна собака величиной чуть меньше медведя. Это она, большая собака, зацепив зубами за одежду царя, принесла его в столицу возле Дуная.
Тавры выкрали ненавидимого Скифа; язык царю — вырвали: тщательно подготовили царя к жертвоприношению. Уже наточил жрец бронзовый нож. Избивали Скифа тавры, по плечам и ключицам били цепями; по тем частям тела, под которыми сердце и печень.
Но собака, пробежавшая за ворами от нижнего течения Дуная до Крыма, собака прошла неторопливо к жертвенному алтарю, и расступились тавры в замешательстве. Собака подняла связанного Скифа легко, как прутик, и побежала, не проявляя торопливости.
Опомнились тавры: приспособив луки, столько раз выстрелили, что собака покрылась опереньями стрел, как птица. Но бежала собака, не проявляя торопливости.
Тогда, не оседлывая коней, организовали тавры погоню. Но как долго можно проскакать на одном коне, да еще не оседланном, да еще галопом?
Она добежала до нижнего течения Дуная и упала, выронив Скифа, истекая кровью. Собака шла по степным тропам, протоптанным турами да байбаками, торчащие стрелы цеплялись за бурьян, бередя раны.
Тогда изуродованный в плену Скиф повынимал стрелы из ран собаки, наложил на раны лекарственные травы и листья. Двадцать четыре стрелы насчитал Скиф. Тогда взвалил Скиф собаку на плечи, пошел, тяжело ступая, прихрамывая.
Много собак было у Скифа, но до Таврии побежала одна собака. Много женщин было у Скифа, но из всех чувств после его похищения они проявили одно — чувство облегчения.
Много воинов было у Скифа, но кто из воинов пошевелил пальцем во имя освобождения вождя?
Столица не ликовала, хотя Скиф был узнан.
Не разматывали перед шагами Скифа рулоны ковров, не наигрывали на музыкальных инструментах; не исполнялись ни пляски, ни песни. Никто не убил быка, никто не поднес царю кобылье молоко. Так столица встречала царя, воздвигшего столицу, обучившего три поколения скифов обращению с оружием, ибо каждый скиф был воином. Скиф не шел, он переставлял ноги; приподнимал и переставлял ноги, как приподнимают и переставляют глиняную бочку вина.
Войлочные двери задвигались перед царем. Ни один плод не был сорван для Скифа. Рычали собаки. Прежде они опасались богатых царских одежд, нынче — рычали высокомерно и торжествующе, сознавая, как царь — нищ. Ведь никто лучше собак не ощущает разницу между царем и нищим.
Мальчишки, тщательно прицеливаясь, кидали камни в Скифа, некрупные камни, ведь крупные кидать мальчишкам — не под силу. Это были жизнерадостные мальчишки, среди них — сыновья и внуки Скифа. Это была замечательная забава — кидать камни в Скифа, и мальчишки ликующе взвизгивали, попадая. Ведь никто лучше мальчишек не ощущает разницу между царем и нищим.
Скиф передвинул собаку со спины на грудь, чтобы камни, направляемые в спину, попадали не в собаку, а в него. Скиф шел, придерживая собаку руками снизу, как вязанку хвороста, окунув подбородок в собачий мех.

-стр9-

Так понял Скиф, насколько лучше иметь одну преданную собаку, чем целую державу, расположенную четырехугольником от низовья Дуная до Дона.
Даже древние воины смущались при приближении Скифа; придавая глазам деловитое выражение, поторапливались улизнуть.
Новый царь был не более юн, чем Скиф.
Не был царь важен, однако важничал. Он приобрел золотые бусы — подражание Скифу — символ обладания землями Скифии, женщинами, табунами, воинами, собаками. Не был царь умен, однако — умничал. Он даже обучился глубокомысленно подпирать ладонью лоб. Новая профессия порождает новые жесты. Это был брат Скифа по материнской линии, один из полчищ братьев, имена которых Скиф не знал.
— Не думаю, что теперь ты — царь! — остроумно выразился брат, и совет старейшин подтвердил.
Когда-то Скиф разогнал старейшин, ибо их разум не превышал размеры и мощь разума клопа, пролежавшего две тысячи лет в гробнице.
Брат положил собаку перед братом.
— Теперь царь — ты, — сказал Скиф, немо глядя на брата огромными глазами, но никто не заметил, что Скиф не произносит слова, говоря.
— Не трепещи. Попытки возвращения власти — не будет. Лучше обладать одной преданной собакой, чем державой негодяев. Одна просьба: излечи собаку, царь, и я покину пределы царства. Я разыщу одного человека, достойного, чтобы ему служить. Ни один человек не имеет права командовать многими людьми. Он обязан служить пользе хотя бы одного человека.
— Путано ты рассуждаешь, — приступил к умничаньям царь. — Ложью насыщены твои рассуждения. Ни один царь, потерявший власть, не умиротворялся. А ты потерял власть, ибо моя власть скреплена клятвой: глиняный ковш мы наполнили вином, примешали к нему кровь, уколов шилом руку, погрузили в чашу меч, стрелы, дротик и секиру, призвали в свидетели богов и выпили смесь из вина и крови. Мы соблюли закон, и царь — я.
— Излечи собаку. И я буду соблюдать закон.
— Понимаю! — провозгласил царь с выражением, будто совершил открытие, в корне изменяющее судьбы вселенной. — Понимаю: пока я буду лечить собаку, ты возмутишь воинов и меня заменишь.
— Не возмущу я воинов. Не заменю тебя. Ибо такой благородный царь, как ты, незаменим в такой благородной державе. Излечи собаку, — так уговаривал Скиф брата.
— Э, — произнес царь. — Ты — хитрец, но — и я! Поглядим, как ты запоешь, когда я вылечу собаку саблей.
Но царю не посчастливилось услышать песню Скифа.
Собака дремала, болезненно подрагивая. Владыка царственно вынимал саблю из ножен, вынимал замедленно: какое впечатление произведет на Скифа это замедленное вынимание сабли. Но и вынуть саблю не посчастливилось царю. Царь вынимал саблю — окончательно вынул ее Скиф. Это состоялось мгновенно: Скиф ударил царя по запястью, запястье, сломанное, повисло, слезы брызнули из умничающих очей царя. Скиф окончательно вынул саблю из ножен брата и разрубил его надвое, как дыню: половинки распались, каждая на своей ноге.
Старцы онемели.
Скиф угрожающе поднял саблю.
— А теперь, негодяи, объявите.
Не много минут истекло, а все воины столицы собрались возле дома Скифа. И собрались все женщины столицы, исполняя песни и пляски под звучанье музыкальных инструментов. И все жители собрались, влача корзины плодов и ягод. И мальчишки собрались, и много было среди них сыновей и внуков Скифа, и они взгромоздились на плечи взрослых, ликующе повизгивая и предвкушении зрелища возвратившегося отца и деда. И собаки собрались, невиновато размахивая хвостами.
Столица ликовала.
Раздавались возгласы.

-стр10-

— Кто может излечить собаку?
И несколько десятков старух вынырнули из центра сборища. Они приблизились к собаке, взмывая, как дельфины.
Опоздали старухи.
Собака умерла.

Все царские украшения Скиф зарыл в Азовское море. Скиф нырял, раздвигал камни дна, зарывая под камни войлочный колпак царя, браслеты, драгоценные пряжки. Только массивный золотой обруч не зарыл Скиф и диадему из электрона: сплав золота и серебра.
Диадему Скиф подарил Медее.
Он пришел в Колхиду, пришел к Медее. Никто не был удивлен. Все поняли: так должно. Вначале поговаривали: вот раб Медеи. Позднее — только иноземцы зарились на золотой обруч Скифа, обрамляющий шею; но, глядя в огромные глаза добровольного раба, отступали, пятясь.

Скиф ожидал Медею. Алый череп Скифа пылал как факел.
Этот кораблик, двухвесельный, однопарусный, построила Медея под руководством Скифа, назвав кораблик «Скиф». Скиф угрожал, чтобы назвала «Медея». Но Медея важно поднимала палец: мол, она постигла тайны кораблестроения, окончательно известно ей, что кораблику имя «Скиф».
Скиф обучил Медею врачеванию и различным языкам юга и востока, ибо, совершая набеги на различные области, познавал язык этих областей. Скиф обучил Медею и морским ритуалам.
Он — команда корабля.
Она — капитан.
— Свежая провизия? — осведомилась Медея строго.
Скиф кивнул.
— Парус?
Кивок.
— Быть буре?
Скиф кивнул. В безмятежную погоду их корабль не плавал.
— А боги? Благосклонны?
Скиф махнул рукой: к кому благосклонны боги! Скиф тронул рукой корму: корабль благосклонен.
Скиф отвязал канаты и поднял якорь.
Вдоль побережья Черного моря Колхида образовывала продолговатый треугольник.
Тучи группировались по расцветке: синие — слева — двумя квадратами. Черные — справа — более разнообразные по форме, с тяготением к овалу. Желтые — длинные, как стебли водорослей, — пересекали черные и синие группировки. В центре — красные — образовывали несколько зазоров и клякс.
Внезапно в черной группировке возникла маленькая молния. Она разломилась, на изломе образовались три тонкие прямые молнии; они перерезали синюю группировку и вонзились в красную. Тотчас тучи раздвинули туловища: между ними торжественно, как нежно-голубое знамя, развернулось небо.
Оно мгновенно почернело.
Заскрежетало.
Море облегченно вздохнуло. Напряжение предгрозья прошло. Разразился ливень.
Скиф придерживал руль. Медея, хохоча, высовывала лицо из помещения на корме, утепленного войлоком. Гроза! Это Зевс гневался на Прометея.

Что такое безлюдье? Когда человек осознает, что данная природа — безнадежна, природа получает наименование: безлюдье.
Скалы белели, как скелеты.
Вдалеке синели контуры Кавказа — оттопыренные синие локти с белыми налокотниками снега. Желтозем выжжен. Растения сгорают, не имея сил выбраться на поверхность почвы.

-стр11-

Можно ли здесь разыскать след человеческой ноги? Разве безумец или самоубийца отважился бы возвести вот здесь жилище. Ни птицы. Ни червя.
Знал Зевс, какую выбрать страну для наказания Прометея.
Работящ Гефест. Он добросовестен. Единственный сын Зевса и Геры, он при рождении оказался хил и хром. Озлобилась Гера, швырнула Гефеста в море, как огрызок яблока. Такой сын знаменовал перед богами неполноценность материнства богини брачных союзов.
Неизвестно, как рос Гефест в море, достаточно ли было его молодому организму сырой рыбы, мяса крабов и водорослей; известно только, что вместо пресной воды он догадался употреблять лимфу рыбы.
Волосат Гермес, лоб не шире мизинца.
Не хитроумен Гефест. Безобиден кузнец. Простил он Гере, что зашвырнула его в море, как огрызок яблока. Приютили боги на Олимпе уродца. Выделили ему кузницу. Трудись, Гефест, выковывай для Олимпа кубки, золотые треножники на колесиках, чаши для пиршеств.
Раздувай, Гефест, прокопченный труженик, единственный труженик Олимпа! Несложны орудия твоего труда: печь и раздувальный мех, тигель, наковальня, молот и клещи, да бронзовое цилиндрическое долото, просверливающее камень, несложны орудия труда, а какой дворец выковал отцу из бронзы, серебра, золота!

Иногда боги, предчувствуя дрязги между Герой и Зевсом, приглашают Гефеста на пиршество. Тогда Гефеста прополаскивают в благовонной ванне: обоняние богов не переносит аромата копоти и пота. Удовлетворен кузнец приглашением, ведь на пиршестве он — равен богам; ковыляет Гефест на хилых искривленных ногах вокруг пиршественного стола, веселя всех.
И Зевс прекращает дрязги.
Разве не ты, Гефест, выковал обручальное кольцо для Прометея, а теперь — цепи?
Твоя кузница трудолюбива. Она сутками выковывает предметы, указанные богами.
«Ты выковываешь плуг для пахаря и панцирь для воина, убивающего пахаря. Ты влюблен в собственное трудолюбие, ты и сам превращен в орудие кузницы, которой безразлично, что выковывать, — пылал бы горн!»
Так думал Прометей, ведомый Гефестом к скале:
«Когда я вынул огонь из горна твоего, ты ведь видел, Гефест, что я вынул, но сделал вид, что не видел! Ты доброжелателен, кузнец, ведь желал ты, чтобы люди пользовались огнем, но почему ты сообщил Зевсу о вынутом огне? Друг ты или делал вид, что друг?»
Так думал Прометей, а Гефест, ковыляющий сзади, виновато лепетал:
— Друг я был тебе, друг и есть! Ах, если бы мне смерть — принял бы ее за тебя, Прометей, но увы мне — я бессмертен. А Тартар — страшит! Да, я исполняю волю Зевса, но как — плача!
Гефест забежал вперед, показывая Прометею свое волосатое, плачущее лицо. Прометей махнул рукой: иди, мол, назад, на место. Гефест повиновался.
— Да, я выковал для тебя цепи, — всхлипывал Гефест, — но пойми: я не желал выковывать их, но увлекся. Ведь я — кузнец; редко удается кузнецу выковать такие искусные цепи.

«Когда на Земле был холод и мор; когда не существовало человека, который не раб, — о, как многообещающе и убежденно воззывал ты, Зевс, богов и титанов противоборствовать Крону!
Какие плоды сулил, какие злаки предполагал, воззывая противоборствовать Крону!
Злаков ли жаждал, плодов ли? Власти жаждал ты, Зевс, только власти!
Вспомни, эгидодержавный ныне, как человек и титаны, терзая об окаменелую почву необутые ноги, восстали против Крона!
Что ж! Крон в Тартаре. Солидарные с ним титаны в Тартаре. Но не приписана ли победа твоим тощим молниям? Не поделена власть между прихлебателями и суесловами, сестрами твоими, братьями по утробе? Как им вылизывать ступни твои льстивыми языками?
Не появляйся на Олимпе, титан, если язык твой нектаром не смазан!

-стр12-

Доверял тебе человек, Зевс.
И я — виновен в этом.
Это я первый провидел обман твой, но восклицал: слава!
Это я вынул божественный огонь: обучив человека употреблять мясо не сырым, утеплив его жилище — именем твоим, Зевс!
Это я укротил молочный скот и привел его в жилище человека — именем твоим, Зевс!
Это я соорудил колесницу, запряг в нее обузданных коней в помощь передвижению человека.
Это я внедрил в человека надежду, впервые за много тысячелетий. Это я укротил дикого быка, вовлек его в ярмо, чтобы люди пользовались им, обрабатывая почву. Это я изобрел первый корабль и увенчал его парусом, чтобы человек востока и юга имел возможность общенья. Это я внушил человеку счет, чтение и письменность, приобщил к искусствам, о чем и не подозревал человек, тысячи лет прозябая. Это я познакомил человека с металлом, с его добычей и обработкой. Это я показал человеку лекарственную мощь растений, и человек преодолел болезни.
Все это я осуществил именем твоим, Зевс, и возблагодарил человек — тебя.
Так во веки веков: титан, помогающий богу в борьбе за власть, искренен и опасен. У него слишком много деяний, а это — опасно: бог, возведенный во владыки, желает, чтобы ему не только приписывали деяния, но и внушали, что эти деяния он совершает самостоятельно.
Так покарал ты меня, Зевс!
Только не увлекайся, тучегонитель!
Ты справедлив: за все, что я совершил именем твоим, — позор мне и цепи!

Нехотя приковывает Гефест Прометея к скале.
Нехотя и плача:
— Глубокая скорбь угнетает меня, Прометей!
Старается Гефест расположить руки титана поудобнее на скале, чтобы стоять Прометею много веков у скалы — поудобнее.
Ни звука не издал Прометей, когда Гефест, поколебавшись, пронзил его грудь железным стержнем.
— Как я скорблю о тебе, Прометей! Но, если я не проделаю это, другой проделает, а меня принудят скорбеть о самом себе.
Медея и Скиф наблюдали, как суетен Гефест, как искренне поражен скорбью, хотя слова его — высокопарны.
Отговаривал Скиф Медею от этого зрелища, но как женщину отговоришь?
— Дело исполнено, Зевс! Порадуйся, отец! — Гефест яростно сошвырнул молот со скалы.
Но раздался вкрадчивый голос владыки:
— Ты обязан был отложить молот. Почему — отшвырнул? Как разъяснить это движение? Не протест ли?
Гефест высморкался, выгадывая время.
— Я утомился, работая молотом. Отдохну, сходя со скалы.
На Олимпе, очевидно, удовлетворены. Во всяком случае, Олимп молчит. Зевс видел, что действительно Гефест утомился нести молот на плече, еще поднимаясь на скалу, он привязал к молоту веревку и поднимался, волоча его.
Кровь падала на раскаленные камни, камни забрызгивая; затвердевала, пузырилась, крошась.
Медея и Скиф приблизились к титану. Медея ухватила бурдюк с вином. Она приложила палец к веку Прометея. Титан приподнял веки.
— Мы принесли тебе пищу. Хорошая пища: зеленый лук и шашлыки бараньи, горный чеснок и вино из винограда.
Прометей рассмеялся:
— Варвары, наивные безумцы, я благодарен, однако — уходите. Уходите, не возвращаясь.

-стр13-

Когда легендарный корабль «Арго» подплывал к побережью Колхиды, над парусами проплыл орел. Это был орел Зевса. Он деловито направлялся клевать печень Прометея. Печень орел клевал бесподобно, а направление на Кавказ определять не обучился. Впереди орла летел почтовый голубь, указывающий направление.
Аргонавты увидели орла, и благородный Теламон воскликнул:
— Мы освободим Прометея!
Промолчал Язон.
Клитий высокомерно приподнял подбородок. Он опроверг Теламона, продолжив якобы его восклицание:
— ...чтобы обессмыслить наш легендарный поход за руном, ибо нас испепелит ненависть Зевса.
Он всегда был прав, этот Клитий.
Он всегда произносил до того справедливые и честные слова, что выслушивать его было больно.

III. ГЛАВА КОЛХИДЫ
Постарался Дедал. Дворец Эету он соорудил в форме девятиконечной звезды. На остриях звезды — башни из белого известняка, они треугольны, четырехугольны, пирамидальны. Кварцевые прослойки в известняке мерцают зеленью. Стены — из целых плит красного гранита. Прогал для ворот облицован эллинским мрамором, ворота окованы медью. От ворот восемнадцать колонн белого мрамора — в два ряда — образовывают портик. Остановились возле одной из колонн, остановились слева и справа, увенчанные бляхами — на локтях, на коленях и на груди. Бляхи позвякивали. Восемнадцать фонтанов — около каждой колонны. В струях подпрыгивали разноцветные рыбки; цветы, громадные и только красные, росли прямо из мраморных колонн.
Ничему приучился не удивляться Язон, однако любопытствовал.
Он заложил руку за голову, поджидая Эета, заткнув за пояс посох мира — трость из кости слона, украшенную у рукоятки резными виноградными гроздьями, колосьями злаков.
Так в первый раз увидела Язона Медея.
Герой напоминал статую, какими Дедал оккупировал Колхиду, только это была загорелая статуя, со смышлеными глазами, движущимися мускулами. В Колхиде таких юношей — не попадалось.
Появился Зет. Вернее, не Зет, а носилки, несомые двенадцатью обнаженными рабынями (ни фигового листочка, — первый удар по воображению иноземца). Все внимание Язона переключилось на рабынь. Заранее подготовленные слова приветствия улетучились.
А Зет был старичок тщедушный, как былинка, на бледно-зеленом стебельке его тельца не произрастало ни волоска. Когда созревала необходимость появиться, Зет появлялся на носилках под многоугольным балдахином. Под балдахином он приспособил медный рупор, преобразовывающий хилые звуки речи царя в мощные.
— Иноземец! — взревел балдахин.
Язон мысленно представил человека, обладающего таким голосом, и ему стало плохо. Чтобы сосредоточиться, направил Язон оба корабля своих глаз по розовым изгибам тел двенадцати рабынь, однако не сосредоточился, наоборот — более рассеялся.
— Давай сюда свою палочку! — проревел голос.
Из-под балдахина высунулась железная рука (Дедал две недели трудился над изготовлением руки), рука сжала трость, и трость рассыпалась, как оброненный букет маленьких цветов. Не трус был эллин, а улыбался кисло, припоминая мучительно свою тираду — приветствие, тщательно заученное на корабле.
— Твое неподражаемое царство... Твое царственное неподражайство... — промямлил герой.
Балдахин загрохотал, как пятнадцать колесниц:
— Положи, эллин, изощренный язык свой на плечо свое. Пускай язык отдышится чуть-чуть. Сегодня, когда солнце начнет заходить, когда оно будет различимо над землей на высоте, не превышающей рост царя Эета, забирай своих разбойников и приходи во дворец. Устрою пир.

-стр14-

Язон перепутал все возвеличивающие эпитеты:
— Извини, о царственнейший из величествующих. Сообщи, пожалуйста, какой твой рост, чтобы мы высчитали, когда приходить.
Балдахин развернулся кашалотом, двенадцать юных рабынь, грациозно ступая обольстительными пальчиками, унесли Эета.

Математику и астрологию изучил только Линкей.
Исходя из размеров руки Эета, приблизительно и с недоумением описанной Язоном, Линкей высчитал: если пропорции тела у царя соблюдены, рост Эета равен семи метрам. Выдающихся великанов наблюдали греки, но и выдающиеся не вырастали выше трех метров.
Затосковали герои.
— Он один передавит нас, как комаров, — признался честный Теламон.
— Ну, не как комаров, а как зайцев передавит, — размышлял охотник Мелеагр.
— Кто знает, — неопределенно высказался Полидевк, — возможно, ему и неизвестны правила кулачного боя.
Колаид и Зет, два юных гвоздика с лошадиными челюстями, уже успели украсть где-то корзину бараньего мяса. Они с веселыми восклицаниями вползли на корабль, но загрустили, подперев лошадиные челюсти ладонями.
— Что же делать? — спросил последовательный Идас.
— Нужно выпить, — подумав, заключил младенец Кастор. Эта продуманная формулировка снискала Кастору славу одного из самых способных молодых философов Эллады. Невзирая на свои девятнадцать лет, невинную девичью талию и ясные серебряные очи, этот младенец успел прославиться в Элладе как смелый перспективный пьяница, обжора и обожатель женщин.
Клитий выжидал, что скажет Язон, чтобы мгновенно и во всеуслышанье подтвердить его мнение.
Линкей прикидывал, где же должно оказаться солнце, чтобы точно соблюсти время пира, прикидывал, но не прикинул; и герои затосковали окончательно и бесповоротно.
Между тем на берегу собрались колхи.
Мало отличались колхи от греков, разве что чистоплотнее: греки втирали в кожу оливковое масло, колхи вымывали грязь при помощи глины и пресной воды.
Колхи побогаче принесли сосуды; таких сосудов и в Греции — хоть отбавляй. Зато сердоликовые и стеклянные бусы привлекли внимание греков.
Кавн выменял запасной панцирь на четыре нити бус и быстренько понес бусы Библиде. Только таким путем он избавлялся от притязаний Библиды, своей единокровной сестры.
Уж кого менее всего хотели брать в плавание, так это Библиду. Кавн убегал от Библиды, примыкая к аргонавтам. Библида влюбилась в Кавна, и любовью отнюдь не сестринской. Ни одна посторонняя женщина так не любила Кавна, даже невеста. Любовь Библиды была обречена; тем более она любила Кавна.
Ничего не умел Кавн. Только наигрывал на кифаре, подражая Орфею. Так думал Язон; подражая. Но знал Орфей, что великий поэт — Кавн.
— Поэт обязан быть авантюристом, — внушал Кавну Орфей. — Только величайшая наглость в искусстве создает величайших артистов. Стеснительность означает забвение. Все артисты паясничали, но паясничали от отчаяния, от сознания своей необходимости и непонимания этой необходимости миром. Великой славе кроме великих мелодий необходима осознанная серия великих скандалов. Это — печальная, но непререкаемая истина.
Кавн согласно кивал, но скандалам не способствовал. Худо ли так энергично рассуждать Орфею, гибкому, как плеть, великолепному гимнасту, умеющему беседовать увлекательно и с рабами, и с учеными, и с царями!
Болезненный и мнительный, Кавн мечтал отделаться от Библиды. Он рассказал свою историю аргонавтам чуть не плача.
— За подобную наивность нужно выпить! — заулыбался Кастор. — Мой отец, Зевс, разве не

-стр15-

женат на собственной сестре? В Египте, к примеру, цари больше ничего и не делают — регулярно женятся на сестрах!
Но Кастор мгновенно погасил улыбку, увидав, как страдальчески опустил бледное лицо Кавн. Геракл молниеносно ударил Кастора пальцем по носу, а Полидевк уже надевал кулачные ремни, чтобы защитить брата, когда Орфей сказал:
— Не печалься, Кавн, ты поедешь с нами.
А чтобы избежать недоразумений, объявил, что ни одна женщина не ступит на борт корабля, именуемого «Арго».
Очень обиделся Кастор:
— А Эмпуса? Как же мы с Полидевком — без кормилицы?
Язон знал: не в кормилице дело, дело в том, что кормилица приобрела для Кастора четырех прекрасных рабынь. Не было рабынь для Язона, он и сам ратовал за отплытие без женщин, только эллина оскорбил безапелляционный тон Орфея.
— Ты что же, фракиец, — взвился Язон, — распоряжаешься? Моли Зевса, что мы тебя, фракийца, взяли на корабль эллинов, но не распоряжайся.
Орфей медленно приблизился к Язону.
Назревала ссора.
Полидевк опять надел кулачные ремни. Как ни странно, у Полидевка возникло необъяснимое желание побить Язона, хотя в такой ситуации ему было бы сподручнее побить Орфея.
Тогда к ссорящимся подошел рыжий Теламон и сказал внятно:
— Прекратите. Ведь официально Библида — моя невеста. Я люблю ее — и оставляю ее. Орфей прав. На военном корабле — женщины — обуза.
Рухнула Эмпуса, разузнав о таком решении, рухнула на палубу, ворочая кобыльими очами, ухмыляясь умильно. Двуногий слон, она обгрызала ногти, хитренько поглядывая на героев. Она прекрасно сознавала: созови все население Иолка— всему населению не отодвинуть ее скалистое, пузатое тело.
Кормилица осталась на корабле, но без прекрасных рабынь.
Когда корабль отплыл так далеко, что ни один гребец не отважился бы направить одинокие весла к берегам Иолка, обнаружили Библиду. Она упряталась в глиняную бочку с вином, прикрыв бочку сверху щитом Идаса. Так и стояла много часов по горло в вине, так и лязгала зубами простуженная Библида.

Перед пиром Калаид и Зет ухитрились уворовать восемь баранов. Так прекрасно поладили вкусные животные и гвоздики: бараны прибежали за братьями на корабль, не блея.
Перед пиром Эмпуса привела двух непонятных девочек для диоскуров. Девочки стыдливо прикрывали тряпицами очи, но отдались Кастору и Полидевку без нудных уговариваний, без кокетства, безвозмездно.
Иноземцы им были любопытны.
Медея обезумела.
На этом повествовательная часть путешествия аргонавтов закончилась.
Медея обезумела, выдав Язону тайны устройства механических драконов царя Эета.
Вышагивая по своей темнице — по внутренностям храма Гекаты, — Медея не без удовольствия припоминала спектакль, скрупулезно и гениально разыгранный Язоном.

На этот раз колесница Эета прибыла под черным балдахином. Правил колесницей Абсирт, брат Медеи, скудоумный царевич. Его лицо было удлинено, как лицо щуки. Призвание Абсирта — лошади. Не будь он царевичем, лучшего конюха в Колхиде не сыскали бы и в самых отдаленных пещерах и рощах.
Поле Ареса уже огибали толпы колхов. Колхи большими плодами свисали с окружающих деревьев, колхи лягушками прыгали по окружающим горам, предвкушая зрелище.
Орфей внушал Кавну:
— Ты богато философствуешь, Кавн. Еще ни один философ не изменил положение людей; если изменил — к худшему. Существуют истины вечные: любовь, смерть, зачатье, зерно, соль. Никто не в силах поколебать эти истины. Любое философское течение — ложно. Ни

-стр16-

единым, даже самым задушевным, словом не превратишь клопа в зерно пшеницы. Ум — это прежде всего мелодия, образ. Ни одному художнику еще не были свойственны рассуждения отвлеченные, только — сравнительные. Одна скульптура Тала полезнее, чем миллионы силлогизмов Аристотеля. Всякая философская концепция — ложна, ибо она заковывает художника, а мир — многообразнее любой концепции. Ни один человек не сумел познать себя (даже себя!), уж не говоря о мире. Задача художника — запечатлеть: как видит его зрачок, как слышит его ухо, как ощущает его кожа; тогда художник — живет и дышит, а серьезные размышления ему приписывают читатели, зрители, слушатели.
Тогда из пещеры выбежало два медных быка. Из ноздрей быков свисали треугольные знамена пламени. Быки — выли. Они бежали неумолимо на Язона. Но Язон знал: стоит легонько ударить быков по кончикам рогов, механизм сработает, послушные быки сами впрягутся в плуг.
Колхи ликовали, когда Язон, делая вид, что впрягает быков, пошевеливал руками. Театрально погоняя быков копьем, Язон пропахал борозду, бросил в борозду двести зубов дракона и, невозмутимый, направился к берегам Фазиса, на виду у многоголосой толпы, — утолить жажду.
Он бесстрастно созерцал, облизывая влажную ладонь, как на борозде вырастают воины: вот показались красные наконечники копий, вот вынырнули медные шлемы, как скороспелые мухоморы, вот — напряженные металлические лица воинов, и — сползла земля с их геометрических плеч. Язон знал: если в эту секунду швырнуть на середину борозды камень, воины выпрыгнут из борозды и приступят к взаимоистреблению.
Не выдержал Теламон. Когда воины выпрыгнули из борозды, обдавая друг друга черными брызгами земли, Теламон обнажил меч и побежал помогать Язону.
— Назад! — обозлился Язон. Герой не имел ни малейшего желания делить славу с кем бы то ни было. Эллин вынырнул в центре побоища, оглядываясь осмотрительно: безмозглые солдаты могут случайно задеть мечами.
Механическая армия сражалась по заранее задуманной Дедалом программе, сосредоточенно, плавными движениями клинков и копий поражая друг друга.
Язон неутомимо бегал от воина к воину. Его доспехи полыхали, оружие, приподнимаемое и опускаемое под одобрительные вопли колхов, — полыхало.
Все воины пали, последние двое — пошатываясь, уже по инерции, и шевелились на земле, соображая: окончательно ли разрушены их механизмы?
Устои государства Эета заколебались. Оно, государство, было уже достаточно колонизировано греками, но не до конца. Еще умел Эет напугать иноземцев механическими игрушками. Сегодня царь понял: Медея выдала тайны игрушек, она, больше некому.
По невидимому мановению железной руки Эета четыреста вооруженных колхов двинулись на греков. Остальные, спрыгивая с деревьев, сбегая с гор, подбирая сучья и камни, — поддерживали агрессию четырех сотен. Греки приготовились погибнуть. Они встали спиной к спине — двенадцать стебельков — против урагана в двенадцать тысяч баллов. Чья-то нетерпеливая стрела угодила в Идаса. Идас упал. Стрела торчала из горла.
Тогда на середину поля неторопливо вышел Скиф. Он повелительно поднял руки. Толпа замерла. Скиф повернулся к эллинам — бегите.
Скифа заковали в тройные цепи и положили в подвал храма Гекаты. Медею лишили прав наследства и назначили пожизненной пифией в храме Гекаты. На всякий случай заключили в храм и Абсирта, чтобы охранял Медею.
Корабль аргонавтов оцепили лодками и запеленали сетями. Эет требовал выдачи Язона и его казни в трехдневный срок. Два дня прошло. Приближался вечер третьего дня.

А в тот вечер, когда Эет принимал иноземцев, был дан пир. Чтобы не очень вводить незваных гостей в заблуждение относительно желанности их появления в Колхиде, Эетом был дан рыбный пир, пир — оскорбление для высшего сословия греков, к которому принадлежали герои. Они называли себя «едоками мяса».
Рыбный пир, к огорчению Эета, не произвел оскорбительного впечатления: рыба жареная, вяленая, маринованная, соленая, вареная, икра, студень рыбий, рыбьи хрящи, молока на

-стр17-

продолговатых блюдах, приправленная копнами зеленого лука, головками лука фиолетового, рыба, приправленная соком фруктов, яблочным соусом, рыбьи мозги, рыбья печень, подаваемая без приправы, в собственном масле, башни лепешек, желтых и коричневых, овощи в корзинах, вина в бурдюках и сосудах, украшенных ручками в виде зверей. Сам Эет под алым балдахином, несомый двенадцатью рабами, завернутыми в черно-белые ткани; только руки, придерживающие носилки, оголены, — ирония Эета не добралась до сознания эллинов; изголодавшиеся мореходы, они с пристальным вниманием поглощали оскорбительную пищу «едоков рыбы».
Эллины даже развеселились! Женщины Колхиды не имели права появляться на пирах Колхиды; и не было разнузданных разговоров.
Полидевк спел песню. Пародируя Орфея, он прижал к животу глиняный кувшин и запел низким голосом.
Пой, кувшин, пой!
Как плыли в Колхиду, мы, герои, — пой, кувшин!
Позади остров Лемнос, позади полуостров Кизик, впереди берега Мизии.
И сказал предводитель Язон: пора пополнить скудные запасы пищи и пресной влаги.
Так сказал Язон, а думал Язон о другом; о чем думал Язон — пой, кувшин, пой!
— Ты сломал весло, — сказал Язон Гераклу, — не кажется ли тебе, что кораблю необходимо весло новое?
Геракл понял намек, он высадился в Мизии, возле города Пергама; пошел Геракл в лес, разыскал в лесу пихту, вынул с корнями дерево, как вынимают соломинку из океана; принялся Геракл вырезать из пихты весло, с любовью и прилежанием.
Никому не сообщил Язон, что Геракл в лесу.
Пой, кувшин, пой!
Когда засияла утренняя звезда, прозрачная звезда утренней свежести, отплыли аргонавты, не подозревая, что Геракл в лесу. А Геракл в лесу вырезал из пихты весло, с любовью и прилежанием.
И отсутствие Геракла заметил Кавн и сказал Теламону; и сказал Теламон:
— Ты умный предводитель, Язон. Сначала ты сказал нам: кто не умеет шевелить мозгами — обязан шевелить веслами. Ты умно пошевелил мозгами, Язон: отделался от Геракла, и — некому состязаться с тобой в избытке славы.
— Эй, вы, — заюлил Язон. — Геракл по велению Зевса возвращается в Грецию, чтобы совершить подвиги, числом — двенадцать, а вы — на меня!
Поверил честный Теламон, что Язон о другом не думал, а думал Язон — о другом.
Пой, кувшин, пой!

Медея обезумела.
Приближался третий вечер третьего дня.
Медея металась по своей религиозной темнице, примеряя диадемы, браслеты, ожерелья. Она облюбовала золотые серьги: на щитке — чеканное изображение колесницы со скачущими конями, на колеснице — богиня Ника; она управляет конями. По сторонам скачущей колесницы — два крылатых гения. На двенадцатимиллиметровом щитке это изображение. Подвески серег украшены сложным орнаментом: филигрань — тончайшие напаянные проволочки и зернь — подобные каплям пара шарики — образовывали различные узорные цепочки, сплетенные из золотых паутинок.
Медея металась по своей религиозной темнице. Храм Гекаты. Он опоясан стеной. Толщина стены — около восьми метров. От входных ворот начинается мощеная дорога к храму. Вдоль дороги, с обеих сторон, статуи из бронзы. Это — священная дорога, она ведет к храму, а храм на высокой двойной террасе, в центре священного круга, обрамленного оливковыми деревьями.
Медее не доверили главное помещение.
Ее заточили в примыкающее, в котором из-под пола выступала расселина скалы, извергающая одуряющие испарения.
Раньше здесь жил прорицатель Мопс.

-стр18-

Днем, одурманенный испарениями, прорицатель впадал в бредовое состояние, издавал неясные восклицания, — в общем, прорицал. Храм посещался без энтузиазма, колхи посмеивались деликатно, не вникая в прорицания Мопса.
Работал Мопс не более часа в сутки, обрюзг, разжирел, не умывался, подремывал на медвежьей шкуре; и — умер.

Что произошло этим вечером — потом никто не помнил.
Армия колхов бодрствовала на берегу.
Поблескивали медные шлемы. В сиреневом воздухе вечера — костры.
Теламон запомнил: он грыз яблоки, рассеянно сплевывая косточки на пьяного Кастора.
Библида запомнила: она примеряла какие-то украшения, купленные Кавном. Кавн регулярно отвлекал влюбленное внимание сестры.
Тифий запомнил: на руле образовались колонны кристаллов соли, он хотел отполировать руль, да позабыл.
Полидевк и Линкей чертили планы Диоскурии, города, который они мечтали построить в Колхиде. И Полидевк, и Линкей обожали строительное дело. Собственно, их мало волновало руно Язона. Они мечтали построить город.
Язон запомнил: он переоделся в одежды колха и проник в храм Гекаты. Чтобы Язон разглядел ее красоту, Медея зажгла двенадцать факелов, а золотое руно положила возле расселины скалы.
Язон запомнил: Медея была так прекрасна, что у него задрожали колени и губы; он взял руно, а силы воли уйти — недоставало, пока слабоумный Абсирт, пробудившись, не прошептал чудовищно тихо чудовищно нелепую фразу:
— Извини меня, Медея, но ведь руно — золотое!
Царевич и выкрал руно в священной роще, под испепеляющими взглядами страшного механического дракона, испугаться которого у Абсирта не хватало разума.
Когда прошептал царевич, Язон машинально, по привычке воина, бросил копье в сторону шепота.
— Ты убил его! — вздрогнула Медея.
— Ладно, поедешь с нами! — сказал Язон.
— Он — мой брат! — отступила Медея.
— А я — твой муж! — задохнулся Язон.
Что произошло позднее — никто не помнил. В сиреневом воздухе вечера пылали неподвижные костры.
Эмпуса запомнила: вокруг «Арго» проскальзывали светлые, вечерние рыбы, а потом на дне моря запузырились маленькие фонтанчики, а потом со дна моря поднялись гигантские водяные грибы.
Вот что запомнила Эмпуса. Но если бы кормилице доверили писать мемуары, она запомнила бы и не такое.
Каким образом остался в Колхиде пьяный Кастор, а не Линкей, каким образом не осталась в Колхиде с диоскурами Эмпуса, каким образом очутился на корабле Скиф — никто не помнил.
Как просочился корабль между Сциллой и Харибдой? Как промелькнул мимо острова сирен?
Герои опомнились только тогда, когда судно понесло в сторону Ливийской пустыни.